Лучшие стихи Пушкина на английском с переводом

You are still drowsy at your leisure –

It’s time, my beauty, ope your eyes!

Let you get free of blissful dreaming,

To meet the North Aurora, deeming

The Star of North, let you arise!

Last eve the blizzard howled angry,

The ghostly sky struck all and sundry,

The vapid moon was scarcely seen

Among dark drear clouds drifting;

Your mood was cheerlessly shifting –

Look now – what a change has been!

Under a bright blue vault of heaven

Like a beautiful carpet, soft and even,

The snow glitters in sunlight;

Transparent woods are soly dark,

The firs through hoarfrost nicely sparkle

And under ice brooks’ torrents slide.

With amber light the entire room

Is being lit up. What a boon

Is a merry crackle of the stove’s flame.

How swell to ponder near a fire!

But listen, wouldn’t we desire

To ride in our open sleigh?

While sliding over morning snow

Be drawn into a run in tow

Of an impatient mare, trotting hard?

And visit fields that now are empty,

And woods – a recent horn of plenty,

The bank too dear to my heart.

Еще ты дремлешь, друг прелестный –

Пора, красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно,

Сквозь тучи мрачные желтела,

И ты печальная сидела –

А нынче … погляди в окно:

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет

И речка подо льдом блестит.

Вся комната янтарным блеском

Озарена. Веселым треском

Трещит затопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку резвую запречь?

Скользя по утреннему снегу,

Друг милый, предадимся бегу

Нетерпеливого коня

И навестим поля пустые,

Леса, недавно столь густые,

И берег, милый для меня.

On a ground, burned by sun to total,

Anchar, as one of the safeguards stand

Alone in this endless world.

The nature of the hungry steppes

Had born a tree in a state of anger,

Filled with a poison its green crest,

Its roots completely satiated.

The poison drips along the bark,

Melting to liquid by a heat,

Then goes rough in the evening time

As a transparent thick pitch.

No any bird is flying to

Or tiger coming near — wind

Touches the poison-tree in move

And flies away, transforms to evil.

And if a cloud in the rove

Waters the leaf by a sudden rain,

The poisoned liquor from a bough

Eventually trickles into sand.

But one man forced the other man

To go to anchar by a killing gaze,

A slave obediently went

And brought the poison in next day.

He brought the mortal tar and rame

With the faded leaves, his pale forehead

Was grooved all with a cold sweat

Which flowed down his ill body.

He brought, grew feeble and lay still

Under the vault of the tzar hovel,

And died then at the mighty feet

A poor slave without fortune.

The tzar had saturated well

With poison his obedient arrows

And sent them as the fatal death

To all the neighbour countries alien.

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит — один во всей вселенной.

Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила,

И зелень мертвую ветвей

И корни ядом напоила.

Яд каплет сквозь его кору,

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой прозрачною смолою.

К нему и птица не летит,

И тигр нейдет: лишь вихорь черный

На древо смерти набежит —

И мчится прочь, уже тлетворный.

И если туча оросит,

Блуждая, лист его дремучий,

С его ветвей, уж ядовит,

Стекает дождь в песок горючий.

Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом,

И тот послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

Принес он смертную смолу

Да ветвь с увядшими листами,

И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями;

Принес — и ослабел и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

А царь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы.

My house I ever sought to ornament,

That gaping guests might marvel while they bent

To connoisseurs with condescending drawls.

Amidst slow labors, far from garish halls,

Before one picture I would fain have spent

Eternity: where the calm canvas thralls

As though the Virgin and our Saviour leant

From regnant clouds, the Glorious and the Wise,

The meek and hallowed, with unearthly eyes,

Beneath the palm of Zion, these alone. . . .

My wish is granted: God has shown thy face

To me; here, my Madonna, thou shalt throne:

Most pure exemplar of the purest grace.

Украсить я всегда желал свою обитель,

Чтоб суеверно им дивился посетитель,

Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моём, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш Божественный Спаситель —

Она с величием, Он с разумом в очах —

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,

Чистейшей прелести чистейший образец.

A barren waste when, so ’twas fated,

A winged seraph ‘fore me stood:

Where crossed the desert roads he waited.

Upon my orbs of sightless clay

His fingers lightly he did lay.

And like a startled eagle round me

I gazed and saw the earth surrounded,

Hemmed in by sky… He touched my ear,

Then t’other, and, most marked and clear,

There came to me the gentle flutter

Of angels’ wings, I heard the vine

Push through the earth and skyward climb,

The deep-sea monsters in the water

Like tiny fishes glide… And o’er

Me calm he bent and out he tore

My sinful tongue… Not once withdrawing

His gaze from mine, he pushed, unseen,

A serpent’s deadly sting between

My ice-cold lips… Then, swiftly drawing

His shining sword, he clove my breast,

Plucked out my quivering heart, and, sombre

And grim of aspect, coolly thrust

Into the gaping hole an ember

That ran with flame… I lay there, dead,

And God, God spake, and this He said:

«Arise, O sage! My summons hearing,

Do as I bid, by naught deterred;

Stride o’er the earth, a prophet, searing

The hearts of men with righteous word».

В пустыне мрачной я влачился, —

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

To age-old rites of Russian earth,

I let a captive bird go winging

To greet the radiant spring’s rebirth.

My heart grew lighter then: why mutter

Against God’s providence, and rage,

When I was free to set aflutter

But one poor captive from his cage!

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

Decrepit darling dove of mine!

In deep pine woods alone you wait

For me, you wait too long a time.

In your front room under the window

You grieve as if you sentry stand,

And needles linger every minute

In your fatigued and puckered hands.

You look through old forgotten gates

At a pitch-black and distant path:

Depression, premonitions, cares

Oppress incessantly your heart.

It seems to you…

Голубка дряхлая моя!

Одна в глуши лесов сосновых

Давно, давно ты ждешь меня.

Ты под окном своей светлицы

Горюешь, будто на часах,

И медлят поминутно спицы

В твоих наморщенных руках.

Глядишь в забытые вороты

На черный отдаленный путь:

Тоска, предчувствия, заботы

Теснят твою всечасно грудь.

То чудится тебе…

restless talk of being spurned,

swapping vanity, slacking

or the shame of a patron’s backing.

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор.

These golden nights and golden days,

And gentle, fragile ladies eye you

With an attentive fervent gaze.

Play on, sing on, while you are blessed!

Squander away the fleeting night;

Through tears, I smile at the sight

Of your light-hearted happiness.

Златые дни, златые ночи,

И томных дев устремлены

На вас внимательные очи.

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный;

И вашей радости беспечной

Сквозь слёзы улыбнуся я.

Oppress me like some hazy morning-after.

But sadness of days past, as alcohol —

The more it age, the stronger grip the soul.

My course is dull. The future’s troubled ocean

Forebodes me toil, misfortune and commotion.

But no, my friends, I do not wish to leave;

I’d rather live, to ponder and to grieve —

And I shall have my share of delectation

Amid all care, distress and agitation:

Time and again I’ll savor harmony,

Melt into tears about some fantasy,

And on my sad decline, to ease affliction,

May love yet show her smile of valediction.

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино — печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Not built by hands; the track of it, though trodden

By the people, shall not become overgrown,

And it stands higher than Alexander’s column.

I shall not wholly die. In my sacred lyre

My soul shall outlive my dust and escape corruption —

And I shall be famed so long as underneath

The moon a single poet remains alive.

I shall be noised abroad through all great Russia,

Her innumerable tongues shall speak my name:

The tongue of the Slavs’ proud grandson, the Finn, and now

The wild Tungus and Kalmyk, the steppes’ friend.

In centuries to come I shall be loved by the people

For having awakened noble thoughts with my lyre,

For having glorified freedom in my harsh age

And called for mercy towards the fallen.

Be attentive, Muse, to the commandments of God;

Fearing no insult, asking for no crown,

Receive with indifference both flattery and slander,

And do not argue with a fool.

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Already ’tis October now, already how the trees

Are shaking from each naked bough the last leaves lingering still.

The breath of Autumn’s chill is met, the road begins to freeze,

The murmuring stream is murmuring yet while running by the mill.

But o’er the pond the ice extends; my eager neighbour flees

To farway fields to meet with friends who ply the huntsman’s skill.

And winter crops again shall ache at these men’s savage joys

And sleepy groves be kept awake by the hounds’ latrant voice.

II

This is my season, verily; the spring ne’er wins my love,

Whose muddy thaw – far from my glee – and stench quite sicken me,

The stirring blood, the passions’ tide, tied to such push and shove.

O, I’m much better satisfied with winter’s cruelty.

The snow beneath the moon’s soft ray I cannot love enough,

Beside a sweetheart in a sleigh to ride adventurously;

When ‘neath the sable, rosy warm, she feels a thrill profuse,

A-shivering, burning at your arm her grip dares not let loose.

III

With feet shod in sharp ironed skates a joy it is to go

Gliding upon the mirror-face of the smooth, solid stream.

And what about the winter feasts with bustle all aglow?

But one must know one’s boundaries, the den-dweller a-dream,

The bear, at length, shall tire and sigh with half a year of snow!

We cannot pass the ages by in riding, so things seem,

With young Armidas in a sleigh or by the stove delay’n’

Beguile our precious time away behind the double pane.

IV

O darling summer with much lust I would have loved you too

If it weren’t for your heat and dust, mosquitoes-swarms and flies;

You kill our mental energy, torment us through and through.

Like fields, we suffer desperately a drought in sorry sighs,

To cool ourselves with drinks all day, refresh ourselves anew

Is all we think, and longing wait to see dame Winter’s eyes.

And after giving her goodbyes with wine and pancakes gold

Her funeral with icecream and ice devotedly we hold.

V

People predictably complain ’bout Autumn’s latter days

But I, dear reader, am full fain to know her charm, indeed,

Her beauty in its quiet art, her tranquil glow and grace.

E’en as a child whose hungry heart, his family fails to feed

With love, moves me and draws mine near, so truly I embrace,

And give her, best of all the year, my heart’s adoring heed.

I as her lover in my mind not vain but humbly deem

Her full of worth and in her find the magic of a dream.

VI

How can it rightly be conveyed? She pleases me e’en as

Sometime, some weak consumptive maid may draw you in her ways,

Who doomed to such a sorry state, whose life is soon to pass,

Poor thing, not grumbling, not with hate, accepts it all with grace.

On withered lips, a smile yet draws, upon that dauntless lass

Sensing not yet the gaping jaws of death she must needs face.

Still on her visage plays a hue of red you can’t ignore

She is alive today with you, tomorrow she’s no more.

VII

A saddening season! So enchanting to the sight!

To me her beauty is so pleasing with all its cooling fire.

I love indeed the glorious mood of nature’s dying light,

The special aspect of the wood in gold and red attire.

The wind within the entry hall, its loud, new ghostly might.

The waves of mist that over all the heavens’ face transpire.

In rarity the sun’s warm ray, the frost approaching fast,

The threat of winter old and gray from far, then near at last.

VIII

And with each Autumn comes to me a time to bloom anew,

The Russian chill, a remedy, my health such vigor brings

I fall in love again, it seems, with life and life’s to-do,

Now in the soaring of sweet dreams, now in strange hungerings,

My blood, through all my heart with ease, is flowing free and true

With youth, with lust again I seethe and mirth within me springs.

I’m filled once more with liveliness, such is my organism

(I beg you, please, to pardon this unneeded prosaism.)

IX

Hither to me is brought my steed. In open fields it fares

With waving mane, with gathered speed, conveys its rider so

A ringing neath his shimmering hooves the frozen valley bears,

Dinsomely where his movement shoves, with crackling frost below.

But the brief day so soon is spent; new fire the evening shares

In the forgotten stove again, the brilliant blaze and glow

That smoulders slowly while before ‘t I read, or when my mind

Its thoughts and fancies long adored shall seek again and find.

X

Herewith the world I soon forget, herewith in silence sweet,

I can be cradled, comforted, by my imagination.

The waking in my heart, the charms of poetry I meet

The passion of my spirit storms with lyric agitation.

It trembles, moans from every part, tries as from sleep to free ‘t,

To pour it fully from the heart, an unrestrained creation.

Here come in all their swarmful streams, surprising every sense,

The fruit of all my favorite dreams, my longbeloved friends.

XI

Thoughts stir like waves tumultuously in surges through my head

And easy rhymes come eagerly to give them company.

The fingers to the quill, the quill to paper now is set.

A minute, and the verses spill and flow most liberally.

E’en as a stirless ship rests on a stirless, liquid bed,

Then look! The sailors thrusting come, in haste, in urgency

Crawl up, now down. The sails are fed with winds’ inspiring grace.

Hence the great vessel moves ahead and cuts the watery ways.

XII

It sails. But where are we to sail?

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей;

Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.

Журча еще бежит за мельницу ручей,

Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает

В отъезжие поля с охотою своей,

И страждут озими от бешеной забавы,

И будит лай собак уснувшие дубравы.

II

Теперь моя пора: я не люблю весны;

Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;

Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.

Суровою зимой я более доволен,

Люблю ее снега; в присутствии луны

Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,

Когда под соболем, согрета и свежа,

Она вам руку жмет, пылая и дрожа!

III

Как весело, обув железом острым ноги,

Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!

А зимних праздников блестящие тревоги?..

Но надо знать и честь; полгода снег да снег,

Ведь это наконец и жителю берлоги,

Медведю, надоест. Нельзя же целый век

Кататься нам в санях с Армидами младыми

Иль киснуть у печей за стеклами двойными.

IV

Ох, лето красное! любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

Ты, все душевные способности губя,

Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;

Лишь как бы напоить, да освежить себя —

Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,

И, проводив ее блинами и вином,

Поминки ей творим мороженым и льдом.

V

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила, читатель дорогой,

Красою тихою, блистающей смиренно.

Так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,

Из годовых времен я рад лишь ей одной,

В ней много доброго; любовник не тщеславный,

Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

VI

Как это объяснить? Мне нравится она,

Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится. На смерть осуждена,

Бедняжка клонится без ропота, без гнева.

Улыбка на устах увянувших видна;

Могильной пропасти она не слышит зева;

Играет на лице еще багровый цвет.

Она жива еще сегодня, завтра нет.

VII

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы.

VIII

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русской холод;

К привычкам бытия вновь чувствую любовь:

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят — я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн — таков мой организм

(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

IX

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,

Махая гривою, он всадника несет,

И звонко под его блистающим копытом

Звенит промерзлый дол и трескается лед.

Но гаснет краткий день, и в камельке забытом

Огонь опять горит — то яркий свет лиет,

То тлеет медленно — а я пред ним читаю

Иль думы долгие в душе моей питаю.

X

И забываю мир — и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем —

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута — и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

XII

Плывет. Куда ж нам плыть?

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом;

Идет направо — песнь заводит,

Налево — сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений полны;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой,

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской;

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя;

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несет богатыря;

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит;

Там ступа с Бабою Ягой

Идет, бредет сама собой;

Там царь Кащей над златом чахнет;

Там русский дух… там Русью пахнет!

И там я был, и мед я пил;

У моря видел дуб зеленый;

Под ним сидел, и кот ученый

Свои мне сказки говорил.

Одну я помню: сказку эту

Поведаю теперь я свету…

And to it with a gold chain bound,

A learned cat whiles away the hours

By walking slowly round and round.

To right he walks, and sings a ditty;

To left he walks, and tells a tale…

A strange place! There a mermaid sits in

A tree; there prowls a sprite; on trails

Unknown to man move beasts unseen by

His eyes; there stands on chicken feet,

Without a door or e’en a window,

A tiny hut, a hag’s retreat.

Both wood and valley there are teeming

With wondrous things… When dawn comes, gleaming

Waves o’er the sands and grasses creep,

And from the clear and shining water

Step thirty goodly knights escorted

By their old tutor, of the deep

An ancient dweller… There a dreaded

Tsar by a prince is captive ta’en;

There, as all watch, for cloud banks headed,

Across the sea and o’er the plain,

A mage a warrior bears. There, weeping,

A young princess sits in a cell,

And Grey Wolf serves her very well.

There, in a mortar, onward sweeping

All of itself, beneath the skies

The wicked Baba-Yaga flies;

There Tsar Koshchei o’er his hoard withers…

A smell of Russ! Of Russ all breathes there!…

There once was I, and the learned cat,

As near him ‘neath the oak I sat

And drank of sweet mead at my leisure,

Told me full many a tale… With pleasure

These tales of his do I recall

And here and now will share with all…

Deep in my soul remains to stay aglow.

That should not cause you any more despair –

I do not want to hurt you any more.

I loved you unrequited in still wonder

Through bouts of jealousy and diffidence.

I loved you so sincerely and tender –

God bless you with such love of someone else.

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Entombed in the stillness and murk of a cell.

Outside, in the courtyard, in wild, frenzied play,

My comrade, an eagle, has punced on his prey.

Then, leaving it, at me he looks as if he

In thought and in purpose at one were with me.

He looks at me so, and he utters a cry.

“Tis time”, he is saying, “from here let us fly!

“We’re both wed to freedom, so let us away

To where lonely storm clouds courageously stray,

Where turbulent seas rsh to merge with the sky,

Where only the winds dare to venture and I!..”

Вскормленный в неволе орёл молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном,

Клюёт, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно.

Зовёт меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай, улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!…»

When you appeared before my eyes

Like ghost, like fleeting apparition,

Like genius of the purest grace.

In torturous hopeless melancholy,

In vanity and noisy fuss

I’ve always heard your tender voice

I saw your features in my dreams.

Years passed away, and blasts of tempests

Have scattered all my previous dreams,

And I forgot your tender voice,

And holy features of your face.

In wilderness, in gloomy capture

My lonely days were slowly drawn:

I had not faith, no inspiration,

No tears, no life, no tender love.

But time has come, my soul awakened,

And you again appeared to me

Like ghost, like fleeting apparition,

Like genius of the purest grace.

My heart again pulsates in rapture,

And everything arouse again:

My former faith, and inspiration,

And tears, and life, and tender love.

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьётся в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слёзы, и любовь.